RuEn

«Фоменки» переночевали с Пушкиным

«Египетские ночи» в Мастерской Петра Фоменко

Премьера Петра Фоменко должна быть гениальной по определению. Особенно если это премьера по Пушкину, который, как известно, тоже «наше все». На сей раз «фоменки», словно подшутив над ожиданиями, связанными с каждой их новой работой, сделали спектакль о том, как трудно быть гением.
Поначалу не знаешь, что рассматривать — публику в зале или реквизит на сцене. Там всяческая бронза, лавровые венки, нечто расшитое золотом, тяжелые рамы, остывшие свечи, плащ Клеопатры, утыканный бронзовыми змеящимися фаллосами (нич-чего себе!), и книги, книги, книги┘ Словно был Пушкин, да весь вышел, а те, что при нем были, поехали Сергеича то ли отпевать, то ли хоронить, то ли открывать памятник его имени. В зале тоже как-то по-домашнему, но пафосно: артисты — народные, критики — заслуженные, букеты — пышные. Даже тот отрадный факт, что рядом примостилась одна из самых известных «фоменок» — красавица Кутепова (играет Полина, значит — Ксения), как-то напрягает: ручку и листок для заметок лучше спрятать: вдруг звезда краем глаза глупость какую увидит? Сестре расскажет┘
Актеры высыпают на сцену — черные, чопорные, на все пуговицы застегнутые — и впрямь как с похорон. Может, не подразумевалось, но как-то так выглядит: солнце закатилось, русской поэзии; актеры, извилисто огибая столы да колонны, ходят с зажженными свечками, осматривают друг друга и как-то не торопятся приступать к делу. Кто романсы поет, кто стихи читает. Речь бессвязна, реплики безответны, перебивают друг друга, не слушают. Каждый каждому как препятствие, как ком в горле. Графиня Вольская (Полина Кутепова), трагичная, как вдова поэта, периодически вскакивает, просит всех поговорить «о странностях любви», захлебывается цитатой, не договаривает и садится, безответная, на место. Графиня D. (Наталья Курдюбова) поет романсы, прекомично гримасничая. Графиня К. (Полина Агуреева) выныривает из огромного воротника, как черепашка из панциря, вклинивается в разговор и, тоже непонятая, втягивается обратно. Эстета Вершнева (Илья Любимов) все время тошнит репликой «Когда я был во Флоренции┘». Молодой человек Алексей Иванович (Павел Баршак) отирает колонну и дуется, когда его перебивают. Что до генерала в отставке Сорохтина (Алексей Колубков) — он вообще сидит спиной к публике и, как китайский болванчик, когда ткнут его пальцем, произносит обиженно, как бы укоряя безвременно погибшего поэта: «Ах, Пушкин, Пушкин!».
«Сцены. Этюды. Эпизоды» — написано по поводу жанра спектакля. Это значит, структуру определили и все сопутствующие «ночам» предметы и темы (стихи разных лет, «Гости съезжались на дачу», «Отрывок» и даже фрагменты поэмы Брюсова «Египетские ночи»), так или иначе вмонтированные в композицию. В первых двух эпизодах (интродукция «Ах, Пушкин, Пушкин!» и «Мы проводили вечер на даче») персонажи уже заявлены, но двоятся, троятся и как будто сами еще не знают, кто они. Герои повести, рассуждающие в салоне о госпоже Сталь, Наполеоне, Клеопатре и сочинениях господина Пушкина? Сообщество скучающих актеров, поэтов и богемных неврастеников? Их несогласованные голоса раздражают, как оркестр, разминающийся дольше положенного времени.
Но, к счастью, появляется Он — праздник всеобщего раскрепощения, разоблачения и коллективного творчества на радость всем тем, от кого тошнит: тощий, чахлый, глаза голодные, ноги винтом, а пресловутые штаны столь удручающего вида, что кажется, шаркнув ножкой, итальянец не “Signor, lei voglia perdonarmi se┘” должен сказать, а пропищать что-то вроде «мии бежинци, подайте на пропитание». Хуже импровизатора Карэна Бадалова выглядит только его слуга Джузеппе (Борис Горбачев). Но он может то, чего не могут другие, — творить без публики, музыки и даже штанов.
Чарский (Андрей Щенников) ведет итальянского оборванца в зал княгини D. , как целителя к прокаженным. Актеры встречают его самопальным гимном: распевая хором стихи Пушкина на мотив увертюры Россини, впервые выступают как ансамбль, единое целое. Синьор Пиндемонти не успевает и рта раскрыть, как все роли в импровизированной трагедии уже расхватаны. Распустив волосы и сняв вдовий траур, Кутепова-Клеопатра встает на котурны (книги Пушкина и мадам де Сталь, связанные стопками). Плакавший по Сергеичу генерал вызывается быть Флавием, первым любовником Клеопатры, — как самурай, обнажает большой живот и бросается в постель, как на поле боя. Знаток Флоренции становится умником Критоном, измотавшим Клеопатру не столько любовью, сколько культурной болтовней. Робкий молодой человек Алексей Иванович — «ее мальчиком», той последней жертвой, имени которой история не донесла.
Вот тут, ближе к ночи (эти сцены играют уже по Брюсову, развившему эскиз Пушкина), и начинается то, чего словами не описать. Импровизация, азарт и то пиршество ансамблевого духа, когда, кажется, все происходит само собой: актеры загораются друг от друга, набирают обороты, как бешеная карусель, а режиссер тут вроде и не при чем, хотя ведь точно стоял у колыбели. Как пушкинский импровизатор. Вон он — подглядывает из кулис, подносит реквизит да на очередную актерскую импровизацию «И стыло гретое вино┘ Хорошо?» кивает вместе с другими: «Хорошо, хорошо».
О том ли речь идет, что вот, мол, из какого сора, и что «театр — это чудо», и как трудно «зависеть от царей, зависеть от народа», сохраняя свободу и азарт, — уж и неважно. Было бы чудо. А оно было.
×

Подписаться на рассылку

Ознакомиться с условиями конфиденцильности