Грезы. Постскриптум.

Спектакль начинается у вешалки. Teaтр музыки и поэзии Елены Камбуровой тоже. Не по станиславслому слогану, а потому что лаконичный осколок сталинского ампира (с фрагментом колоннады и балконом) — вот, собственно, почти всё, что досталось труппе при разделе здания почившего синема «Спорт» — лакомого пирога на углу Большой Пироговки. Бывший буфет — традиционное место артистов?! Где кинозал был полн — там нынче американский бар, и бильярд, и черта в ступе, где стол был яств — там как раз вот этот самый спектакль. «Р. S. Грёзы…» — концерт-фантазия по песням Роберта Шумана и Франца Шуберта. Музыкальная версия Олега Синкина и Александра Марченко. Постановка, пространство и пластика Ивана Поповски. Как означено в программке, трогательно скреплённой пластмассовой проволокой, взамен шелка.
У вешалки столики, на столиках свечи, уменьшительные суффиксы рифмуются в маленьком фойе с журфиксами и салонами начала недавно прошедшего века. Можно выпить чашку кофе, можно обнаружить у граммофона конверты эталонных Элизабет Шварцкопф и Дитриха Фишера-Дискау. Пока не приглушат свет, и старая пластинка — сквозь шорох стёртой иглы по винилу — не напомнит: «Блаженство там, где она…»… Мелькнут стремглав меж столиков актрисы и музыканты — черно-белая гамма, — увлекая зрителей в театральную шкатулку спектакля, полускрытую до поры от миниатюрного партера кисейной галереей занавесей. По ней поплывёт, запрокинув лицо, Пианист, музыка станет рождаться, дразня, из звуков шипящих (немецких, обескураживающее нежных, как два «Ш» — Шуберт и Шуман) — вторя шероховатости давней записи, шуршанию широких атласных юбок прелестной четвёрки актрис. А четыре женских голоса превратятся в чудные музыкальные инструменты (сопрано — И. Евдокимова и Е. Пронина, альт и контральто — Е. Веремеенко и А. Комова)… Инструментальную пьесу Шумана актрисы споют a capella, лукаво прячась до поры за призрачным флёром. Песни немецких романтиков они станут исполнять на языке оригинала. Создатели спектакля принципиально отказались от русской поэтической транскрипции Гете, Гейне, Мюллера, etc…, даже в программке предложив публике подстрочник — не перевод. Германский стих тут не текст — звукопись, важнее не слова — то, что за словами.
«Чистый бриллиант» романтиков Шуберта и Шумана вправлен авторами музыкальной версии в сегодняшнего дня «постскриптум»: жесткую, страстную, ломаную оправу жанров века двадцатого — от блюза до хард-рока и модного нынче ямайского ритма «ска». Чуткое ухо гурмана различит в шумановском «Посвящении» цитату из босса-новы Жобима, в «Блаженстве» Шуберта — “We shell” Биттлз и «Кармен», расслышит в «Серенаде» свинговый «Караван» Эллингтона и знаковую фразу из «Мужчины и женщины» в песне «Куда?». Классический принцип построения шуберто-шумановского салонного концерта (молодость-влюблённость-счастье-одиночество) здесь намеренно сломан: вместо прозрачной поступательной логики середины ХIX века — рваный ритм сюжета: синусоидные всплески от света к отчаянью, от трагедии к надежде. (Вместо рояля — клавишные, две гитары, ударник и флейта.) Нашего времени случай. Мечта современного Пигмалиона, неизбежно снова и снова теряющего свою Галатею, Художника (сиречь — Музыканта), который в конечном итоге всегда обречен одиночеству.
Женщина-греза. Игрушка. Разлука. Ведьма. Ундина. Обман. Нега. Отчаяние. Гибель. Печаль. Соблазн… Режиссер Иван Поповски, как истинный европеец и ученик знающего толк в пигмалионстве Петра Фоменко, не устанет любоваться изысканной и хрупкой женственностью, разгадывать ее нежные и страстные загадки, чутко следуя мелодичной драматургии. Приоткроет начало спектакля, словно старинную музыкальную табакерку: четыре актрисы на подиуме замрут в инфернальном свете прелестными фарфоровыми куклами — каждый пальчик рассматривай! Притворщицы, ожившие игрушки, они еще некоторое время потешатся, пропев «Серенаду» не под окошком, а из него, не под балконом, а на нем, примутся в «Баркароле» игриво болтать ножками в невидимой реке и отчаянно соблазнять Пианиста (О. Синкин), отрывая его от клавишей, исподволь увлекая в совсем иные, далеко не столь невинные пределы. Чтобы в следующее мгновение облачиться в черные шинели музыкантов и наотмашь, с размаху нырнуть в мрачную, роковую чащобу «Лесного царя». Здесь не кокетство — страсть. Не мальчик, отец и колдун — четыре ведьмы, четыре прекрасные фурии. Здесь шубертовский ритм погони растворен в мощном хард-роке, а откровенно эротическая пластика завораживает, затягивает, не оставляя ни малейшей надежды на спасение. Здесь с любовью не шутят — убивают. Стихия спектакля — сон, лес, вода. Все — смыслы. Свечи. Партитура света — лимонная, желтая, синяя. Белые свитера, наброшенные на плечи музыкантов. Шуршание и шелест шелка. Пленительная ломаная линия сновидения: актрисы, кажется, скользят чуть над полом, то, замирая трагической «Пьетой» в арочных пролетах на подиуме («Во сне я горько плакал»), то превращаясь в лесной ручеек, обольстительно струящийся прямо у берегов партера («Куда?»), то мучительно и безнадежно пытаясь дотянуться друг до друга кричащими кончиками пальцев через пропасть пустого пространства между балконами («Мельник и ручей»). Они еще вдоволь нахулиганятся в невинной шубертовской «Форели», превратив романтическую песню о рыбаке и рыбке в лукавый девичий переполох, вынуждая флейтиста осаживать не в меру разыгравшихся красоток строгой музыкальной фразой. Они еще наиграются «В пути», отобрав у музыкантов белые свитера и ноты, нахально водворившись за инструменты, заставив маленький оркестрик превратиться в «хор мальчиков». Но вот странность, даже в самые отважно-шаловливые минуты спектакля не мандельштамовское, хрустящее: «…Шуберта наверчивал…» вспоминается, а страстное, пастернаковское: «Рояль дрожащий пену с губ оближет, тебя сорвет, подкосит этот бред, ты скажешь: Милый… — Нет, вскричу я, нет! При музыке? — Но можно ли быть ближе…» И дальше: «… А в наши дни и воздух пахнет смертью»…
«Пахнет смертью» воздух финала. Трагическое, хрустальное сопрано («Ночь и грезы») сменится шуршанием старой иглы по пластинке, конец спектакля откровенно зарифмуется с его началом. Кисейный флер занавеса неумолимо возникнет в пронзительной шумановской песне «В цветах белоснежных лилий», опустится на актрис фатой невесты, полупрозрачный плащом, вуалью, саваном ухода… Медленно закроет второй занавес Пианист, чтобы подойти к роялю, промолчавшему весь вечер на обочине сновидения, и сыграть при свечах четверке прелестных слушательниц последние несколько тактов из «Любви поэта» Шумана. КАК играли давным-давно, когда все эти песни тоже были шлягерами…