Платоновская проза
Платоновская «Счастливая Москва» вещь настолько незачитанная, что только диву даешься, как на нее набрел литовец Миндаугас Карбаускис. Роман этот опубликован был только в 1991-м, писался в конце тридцатых и, кажется, доработан до конца так и не был (это ощущение незаконченности есть и в спектакле). «Счастливая Москва» в равной пропорции накачана метафизикой и бытом, но главное тут наэлектризованное ожидание космического счастья, общего для всех и безоговорочного, на все времена. В центре романа девушка-сирота, сознательным детдомовским начальством названная Москвой Ивановной Честновой. Эта девушка и есть само электричество, сама жизнь, заставляющая томиться и изнывать мужчин, таких же молодых, как она, и таких же одержимых всеобщим благом, будь то инженер Сарториус (в спектакле Александр Яценко), хирург Самбикин (Дмитрий Куличков) или эсперантист Божко (Алексей Усольцев). Через любовь к Москве они познают себя и жизнь, попутно учась «мужеству непрерывного счастья». Сама же Москва, как Вольтова дуга, пролегшая между земным ядром и небом: парашютистка, она забирается под самые небеса, метростроевка, она бурится в самые недра земли. Не готовая остановиться на одном деле и одной любви, потому что это означало бы «променять весь шум жизни на шепот одного человека». В спектакле Москва берет в руку вилку кипятильника и вода в стакане натурально закипает.
Все так, но назвать «Счастливую Москву» гимном любви язык не повернется. Платонов показывает, как подкашивается великая утопия. Подкашивается буквально: Москве, которая и есть эта утопия во плоти, ампутируют расплющенную вагонеткой ногу. Она прибивается к тому, кто меньше всех о ней мечтал, пенсионеру (Александр Воробьев), единственная страсть которого облигации госзайма. А парни, обожженные ее электричеством, строят каждый свою частную жизнь, но счастья не находят.
Только ленивый не заметит, что у Карбаускиса эта вещь выглядит второй частью дилогии, начатой инсценировкой андреевского «Рассказа о семи повешенных». Он и этот спектакль называет «Рассказом┘». Декорация Марии Митрофановой рифмуется со сценографией первого спектакля. Там была вешалка, на которую люди, входя с мороза, вешали пальто и шапки. А здесь выстроен целый гардероб и деревянные переборки, увешанные шинелями и пальто, выглядят шеренгами строителей коммунизма. Но главная связь спектаклей в другом. В предыдущем о молодых дореволюционных бомбистах упоение жизнью рождалось в них на самом пороге смерти. Последний спектакль начинается с того, чем закончился первый, с ощущения счастья и ожидания того, что оно станет еще полней, еще глубже, и приходит к смертной тоске в финале. Между «Рассказами┘» есть даже формальный мост, превращающий персонажей Андреева в предшественников платоновских героев: рассказ о том, как маленькая девочка, которую позже назовут Москвой, однажды ночью увидела человека, бегущего с горящим факелом и напарывающегося на пулю. Потом «среди голода и сна, в момент любви или какой-нибудь другой молодой радости вдруг вдалеке, в глубине тела, опять раздавался грустный крик мертвого, и молодая женщина сразу меняла свою жизнь┘ В ту ненастную ночь поздней осени началась Октябрьская революция».
Обжигающее счастье всеобъемлющей любви свойство ли это любой молодости или только советской, свойство ли это утопии, и любой утопии или именно этой, коммунистической, ни на чем Карбаускис в своем спектакле не настаивает. У него в финале герои мечутся к гардеробной стойке, поднося все новые и новые пальто. Как будто передают эстафету новым и новым мальчикам и девочкам. Но то, что Карбаускис имел в виду не одни только метания молодости, понятно: Ирина Пегова, играющая у него главную роль, именно что комсомольская богиня. Пышная, но быстроногая, с тугими косами на затылке и девичьим честным голосом, слегка надтреснутым (то ли спорила до хрипоты, то ли очередной комсомолец ночью не давал заснуть), лучше актрисы на роль великой утопии найти было сложно. Хотя кому тут нужно доказывать, как эта утопия прекрасна и как болит после нее ожог.
Все так, но назвать «Счастливую Москву» гимном любви язык не повернется. Платонов показывает, как подкашивается великая утопия. Подкашивается буквально: Москве, которая и есть эта утопия во плоти, ампутируют расплющенную вагонеткой ногу. Она прибивается к тому, кто меньше всех о ней мечтал, пенсионеру (Александр Воробьев), единственная страсть которого облигации госзайма. А парни, обожженные ее электричеством, строят каждый свою частную жизнь, но счастья не находят.
Только ленивый не заметит, что у Карбаускиса эта вещь выглядит второй частью дилогии, начатой инсценировкой андреевского «Рассказа о семи повешенных». Он и этот спектакль называет «Рассказом┘». Декорация Марии Митрофановой рифмуется со сценографией первого спектакля. Там была вешалка, на которую люди, входя с мороза, вешали пальто и шапки. А здесь выстроен целый гардероб и деревянные переборки, увешанные шинелями и пальто, выглядят шеренгами строителей коммунизма. Но главная связь спектаклей в другом. В предыдущем о молодых дореволюционных бомбистах упоение жизнью рождалось в них на самом пороге смерти. Последний спектакль начинается с того, чем закончился первый, с ощущения счастья и ожидания того, что оно станет еще полней, еще глубже, и приходит к смертной тоске в финале. Между «Рассказами┘» есть даже формальный мост, превращающий персонажей Андреева в предшественников платоновских героев: рассказ о том, как маленькая девочка, которую позже назовут Москвой, однажды ночью увидела человека, бегущего с горящим факелом и напарывающегося на пулю. Потом «среди голода и сна, в момент любви или какой-нибудь другой молодой радости вдруг вдалеке, в глубине тела, опять раздавался грустный крик мертвого, и молодая женщина сразу меняла свою жизнь┘ В ту ненастную ночь поздней осени началась Октябрьская революция».
Обжигающее счастье всеобъемлющей любви свойство ли это любой молодости или только советской, свойство ли это утопии, и любой утопии или именно этой, коммунистической, ни на чем Карбаускис в своем спектакле не настаивает. У него в финале герои мечутся к гардеробной стойке, поднося все новые и новые пальто. Как будто передают эстафету новым и новым мальчикам и девочкам. Но то, что Карбаускис имел в виду не одни только метания молодости, понятно: Ирина Пегова, играющая у него главную роль, именно что комсомольская богиня. Пышная, но быстроногая, с тугими косами на затылке и девичьим честным голосом, слегка надтреснутым (то ли спорила до хрипоты, то ли очередной комсомолец ночью не давал заснуть), лучше актрисы на роль великой утопии найти было сложно. Хотя кому тут нужно доказывать, как эта утопия прекрасна и как болит после нее ожог.
Елена Ковальская, «АФИША», 15.05.2007